Долгое время в психологии считалось, что у людей есть согласованная личность, другими словами — характер, который проявляет и воспроизводит себя в разных ситуациях. Однако, во второй половине XX века, благодаря новому витку социальной психологии — психологическому ситуационизму, это убеждение было поставлено под вопрос. Было проведено множество экспериментов, показывающих, что у людей стабильной личности нет, а на их поведение влияют ситуативные факторы.
О том, что это были за эксперименты, как психологический ситуационизм изменил психологию и почему это направление может принести больше сложностей, чем порядка в нашу жизнь, ПостНаука поговорила с кандидатом социологических наук Михаилом Соколовым.
Противоречия «человеческой природы»
В середине XX века практически во всех социальных науках, кроме экономики, господствовал психоанализ, видевший за всеми поступками людей результат раннего воспитания. Люди жили во вселенной, придуманной Фрейдом и фрейдистами: их окружали оральные и анальные психологические типы, перенос и контрперенос. Не было никакого сомнения в том, что в человеческой душе есть светлые и темные стороны и что за грандиозными злодействами в истории стоит высвобождение черной энергии, инстинкта смерти.В течение Второй мировой войны психологов привлекали для составления психологического портрета Гитлера. Казалось, что у человека, стоявшего за нацизмом — самым большим злодейством в истории XX века, — эти инстинкты должны быть проявлены в полной мере. Ученые искали в биографии Гитлера и других видных нацистов какие-нибудь психологические травмы или свидетельства убийственных инстинктов, но результат оказывался очень разочаровывающим — при ближайшем рассмотрении Гитлер и его окружение выглядели довольно заурядными людьми. Во время Нюрнбергского процесса выживших главарей Рейха обследовали американские психологи (интересно, что большинство из них с удовольствием фантазировали на тему чернильных пятен и проходили всевозможные тесты). В 70-х результаты этих исследований в анонимизированном виде показали диагностам, не знавшим, кому они принадлежат. Вердикт был такой: обследованные ничем не отличаются от среднестатистических американцев, кроме как несколько более высоким интеллектом.
Были и исключения. Например, Рейнхард Гейдрих, бесстрашный психопат, похожий на Алекса из «Заводного апельсина», наслаждавшийся пытками и музыкой. Он прекрасно вписывался в образ настоящего злодея. Но он был один такой. После убийства Гейдриха чешскими партизанами Третий рейх возглавляли люди, которых легко было представить в какой-нибудь безобидной роли, вроде школьного директора. И никто бы на их поминках не поверил, что в альтернативной вселенной они участвовали в массовых убийствах. Потому что «Адольф, он же и мухи никогда не обидит».
Действительно, не задокументировано ни одного случая, когда Гитлер ударил бы кого-то или тем более убил. Он должен был стрелять на фронте и выстрелил в потолок, дав начало Пивному путчу, но на этом история его личного участия в насилии, похоже, заканчивается. Он был очень внимателен и заботлив по отношению к своим секретаршам, помнил, когда у них дни рождения, и покупал им цветы за собственный счет. Изучавшие его английские и американские психологи, разговаривавшие с его окружением, ожидали услышать грязные истории про домогательства, но ничего подобного не нашли. Из-за этого появлялись устойчивые слухи об импотенции Гитлера, ничем иным не подтверждённые: никто не мог поверить, что он вел себя как джентльмен.
Еще Гитлер любил музыку и животных. Третий рейх был первым государственным образованием, которое приняло расширенное законодательство о защите прав животных. Он был вегетарианцем и боролся с курением. Короче говоря, в его биографии есть масса вещей, которые многие люди сегодня сочтут симпатичными или, во всяком случае, нормальными. Когда мы это читаем, складывается образ, который никак не вяжется с массовыми убийствами. Но если мы отбросим версию о том, что всё не так однозначно и Гитлера оклеветали, нам придется признать, что ни Гитлер, ни большинство других исторических злодеев какой-то целостной злодейской личностью, которая проявлялась бы в каждом их поступке, не обладали. Этим примером можно проиллюстрировать основную идею ситуационистской социальной психологии: у людей вообще нет единой и согласованной личности.
Это предположение противоречит многим теориям в психологии — причем не только психоанализу, но и большинству других теорий личности, которые говорят, что у людей есть стабильная личность, состоящая из небольшого числа основных черт, и что эти черты проявляют себя во всем, что мы делаем. Оно противоречит и нашим интуитивным представлениям о том, как устроены мы сами и окружающие нас люди. Но, по всей видимости, оно куда ближе к истине.
(Не)устойчивость личностных черт
Принято считать, что есть экстраверты и интроверты или, например, более или менее невротичные индивиды. Но, как ни странно, уже с 20-х годов XX века попытки экспериментально зафиксировать их существование не приводили к большому успеху.Теодор Ньюкомб, один из самых знаменитых социальных психологов своего времени, попробовал на поведенческом уровне зафиксировать согласованность между разными чертами поведения. Он хотел найти экстраверсию и интроверсию, которые тогда, как и сейчас, были одними из важнейших конструктов для описания личности. Но, в отличие от обычной практики использования тестов или опросов, он провел эксперимент, приставив людей наблюдать за мальчиками 10–12 лет в закрытом учреждении, и попытался, фиксируя их реальное поведение, найти в нем проявления глобальных психологических черт. Их, однако, обнаружить не удалось. Более того, не удалось обнаружить постоянства и в куда более специфичных чертах.
Предполагалось, что экстраверты разговорчивы и общительны, чаще улыбаются и стремятся находиться в присутствии других людей. Однако не только улыбчивость и разговорчивость не были связаны друг с другом, но даже и специфической разговорчивости у экстравертов выявить не удалось. Оказалось, что одни наблюдаемые часто разговаривали за столом, другие — во дворе, третьи — во время тихого часа, а четвертые — на уроках. И эти вещи, казалось, совсем не были связаны друг с другом. Какие-то корреляции и статистические связи были обнаружены, но они обычно составляли не более 10%, что, в общем, очень мало — статистически значимо, но на глаз их увидеть невозможно.
Это исследование положило основу целой традиции разоблачений теории личностных черт. В 1968 году вышла знаменитая статья Уолтера Мишела, показавшая, что в огромном массиве различных психологических исследований очень мало кейсов, в которых корреляция тестов с наблюдаемым поведением больше 30%. Чаще она составляла десять или меньше процентов. С тех пор результаты не сильно улучшились. Сегодня наиболее популярная теория личности — Большая пятерка — также не показывает корреляции с неагрегированными формами поведения выше 30%. Одна из самых высоких корреляций между академической успеваемостью и чертой, которую мы называем совестливостью (conscientiousness) включающей в себя добросовестность и усидчивость, составляет 27%. То есть, эта корреляция имеет существенную прогностическую ценность только для тех немногих людей, у которых соответствующие черты проявляются в крайней степени.
Как можно объяснить этот недостаток согласованности? В ситуационизме было предложены две теории.
Теория малых черт
Различные исследования показывают, что вместо больших черт вроде экстраверсии и интроверсии есть множество маленьких фрагментарных черточек, которые определяют человеческое поведение в узких и специфических ситуациях. За столетие до Ньюкомба кто-то из французских путешественников, кажется, маркиз де Кюстин, посещавший Россию в 1839 году, оставил о русских странное воспоминание, что «русский мужик» всегда склонен к краже, но при этом испытывает непреодолимое отвращение к всяческому взлому. Поэтому в карман он залезет свободно, но если отдать конверт ямщику и попросить доставить на другой конец города, то можно быть уверенным, что конверт прибудет на место в целости и сохранности. Отчего де Кюстин не знает. Он умалчивает, как поступил бы французский простолюдин в обоих случаях. Так вот, то, что поразило путешественника в этом случае, — это как раз отсутствие согласованности в поведении. Логично предположить, что люди, залезающие в чужой карман, будут не против и распечатать чужой конверт. Но нет. Некоторые воруют деньги из кармана, но не занимаются кражей со взломом. А некоторые занимаются кражей со взломом, но не воруют деньги из кармана. В случае с криминальным миром можно говорить о профессиональной специализации. Но во множестве других ситуаций непонятно, почему люди, делающие какие-то вещи, совершенно не склонны делать другие, вроде бы принадлежащие к той же категории.Влияние ситуации
Второе объяснение, предложенное ситуационистской психологией связано с тем, что собственно, и дало название этому направлению — влиянием ситуации. Знаменитое исследование было проведено на студентах семинарии Бэйтсоном и Дарли в 1973 году. Их эксперимент выглядел следующим образом: студентам надлежало пройти в соседний корпус на учебную проповедь о добром самаритянине, а по дороге они встречали лежащего на газоне человек, который протягивал к ним руку и просил о помощи. Участников эксперимента разделили на две группы: экспериментальную и контрольную. Экспериментальная группа в значительном большинстве прошла мимо, а контрольная группа бросилась на помощь. Разница состояла в том, что контрольной группе говорили: «Пройдите в соседнее здание, где примерно через час начнется лекция. У вас будет время подготовиться». Тем, кто быстро пробегал мимо, заранее сообщили: «Бегите скорее, вы уже опаздываете».Мы обычно думаем, что семинаристы должны быть более отзывчивым, особенно если их настроили на то, чтобы думать о добром самаритянине. Однако фактически их поведение определяется маленькими ситуативными ключами, которые как будто случайны и никак не вытекают из их долговременных диспозиций.
Теория поля в психологии
Во многом ситуационистская психология вдохновлялась работами одного человека — немецко-американского психолога Курта Левина, предложившего большую теорию, которая называется теорией поля.Левин начинал как физик и математик и, как и многие попавшие в социальные науки естественники, предполагал, что их надо преобразовать, взяв новейшие идеи из их родной дисциплины. Левин утверждал, что психологии настало время перейти от аристотелевской физики к ньютоновской. Аристотелевская физика предполагала, что свойства тел заключены в их характере: тяжелое тело падает, потому что оно наделено внутренним стремлением к земле. Сегодня же мы говорим о том, что нет никакого характера у тяжелых предметов, а есть воздействующее на них гравитационное поле. Как говорил Левин, следует перейти от изучения свойств — диспозиций и атрибутов — к изучению полей, то есть ситуативно влияющих явлений и факторов.
Сегодня теория Левина более-менее мертва, и в психологии ее вряд ли кто-то развивает. Но Левин был замечателен, прежде всего, как педагог и вдохновитель для своих многочисленных учеников. Удивительным образом у него училась даже студентка из Советского Союза Блюма Вульфовна Зейгарник, которая произвела в своей диссертации знаменитый эффект Зейгарник, состоящий в том, что незаконченная активность запоминается лучше, чем законченная. Мы хорошо помним о надкушенном, но оставленном бутерброде, в то время как съеденный бутерброд мы, скорее всего, уже никогда не вспомним — это, исходно, задумывалось как иллюстрация существования психологического поля, в котором между предметами есть своеобразная гравитация. Или, например, другой эксперимент, поставленный студентками Левина: есть совершенно пустая комната, где испытуемому предлагают подождать эксперимента; в комнате есть только стул и колокольчик в углу. И 99% испытуемых подойдет и позвонит в колокольчик. Почему? Потому, говорил Левин, что есть поле, и нас привлекают объекты в нем.
Большая часть подобных исследований так или иначе вышла из левиновской школы. Хотя попытки вывести математические формулы психологического поля давно забыты, центральная идея Левина о том, что всё определяется ситуацией и ситуативными влияниями, а не стабильными свойствами и атрибутами, оказалась очень плодотворной.
Я и они: фундаментальная ошибка атрибуции
Здесь нам придется задаться еще одним вопросом: если никаких диспозиций нет, то почему же мы видим их в других людях? Откуда наша уверенность, что такая вещь, как характер, существует?Этот вопрос дал импульс следующему витку развития ситуационистской психологии. В 1977 году вышла известная статья Ли Росса 1977 года «Интуитивный психолог и его заблуждения», которая предлагала следующее фундаментальное наблюдение человеческого поведения. Когда мы описываем действия других людей, мы рассуждаем так, как психологи в принципе рассуждают о людях. Мы приписываем поступки других людей каким-то внутренним чертам или внутренним диспозициям, которые у них есть. При этом про собственные поступки мы гораздо чаще говорим, что они вызваны ситуативными факторами — не только когда нужно оправдываться, хотя в этом случае особенно, но и вообще, в отношении самих себя мы отдаем себе отчет о влиянии разных ситуативных переменных. А в отношении других людей мы не особенно это осознаем. Росс называл это фундаментальной ошибкой атрибуции.
Дальнейшие исследования подтверждают эту теорию. Например, такой эксперимент: студентов просят написать эссе на какие-то заданные и неоднозначные темы (в поддержку режима Фиделя Кастро, например). Затем других студентов, участвующих в этом же эксперименте, просят сказать, насколько эссе отражает истинные взгляды автора. И большинство говорит, что да, похоже, отражает, сразу понятно, что коммунист писал — даром, что они видели, что темы распределялись совершенно случайно. Но ощущение, что все, что делают люди, должно отражать какие-то внутренние мотивы, перевешивает очевидность ситуативного влияния.
При этом, однако, и в отношении самих себя мы довольно плохо знаем, что определяет наши поступки. Для нас любые процессы принятия решений нами самими — это фундаментальная неизвестность. Дальнейшие эксперименты в этой области привели к совсем уж тревожащим результатам. Классический пример: женщин приглашают принять участие в маркетинговом исследовании, попросив выбрать лучшую по качеству из четырех разложенных в ряд пар чулок. Потом их просят объяснить, чем одни лучше или хуже других. Чулки одинаковые, но большинство выбирает крайнюю справа пару, и у всех есть объяснение, почему она лучшая.
В другой версии того же эксперимента было пять пар перчаток, показываемых по очереди, и тогда тоже выигрывала последняя пара. Почему-то лучше всего нам запоминается последний объект, и мы очень убедительно можем рассказать самим себе и окружающим, почему мы выбрали именно его. Никто из тех, кто принимал участие в эксперименте, не заметил, что чулки одинаковые, и они выбрали последние по случайному признаку. Некоторые даже возмущались и думали, что чулки все-таки разные, а на них ставят какой-то опыт, пытаясь ввести в заблуждение (возможно, они слышали про эксперименты Эша).
Рационализация и теория когнитивного диссонанса
Получается, что, хотя применительно к себе мы знаем о влиянии ситуации больше, чем в случае других людей, наше знание о себе тоже несовершенно, и до некоторой степени мы приписываем себе мотивы так же, как и другим людям.Тут появляется работа самого знаменитого из студентов Левина — Леона Фестингера, занимавшегося изучением когнитивного диссонанса. Классический эксперимент Фестингера выглядит следующим образом: двум испытуемым предлагалось делать одно и то же бессмысленное и скучное задание — перекладывать катушки с подноса на стол. Разница заключалась в том, что одной группе платили совсем небольшие деньги, около одного доллара, а другим — 20 долларов, что в то время было значительной суммой. Затем у испытуемых спросили, насколько им было интересно перекладывать катушки. Те, кому заплатили больше, были уверены, что сортировать катушки скучно. А те, кто получил всего лишь доллар, обнаружили, что это занятие обогатило их духовно.
Объяснение Фестингера состояло в том, что испытуемые, которые перекладывали катушки в течение часа за минимальные деньги, чувствовали явный диссонанс между такой маленькой зарплатой и этим занятием: скучным и неинтересным. Поэтому они должны были каким-то образом убедить себя в том, что это занятие не было таким уж безнадежным. Участники эксперимента переоценивали это занятие и чувствовали, что в этих катушках есть что-то захватывающее — ну или, как минимум, что они, вероятно, приняли участие в важном исследовании и принесли пользу науке.
В итоге их знание о самих себе претерпевало изменение: они знали, например, что готовы принести жертвы на алтарь науки. Если бы кто-то из социологов подошел к ним с анкетой, они бы ответили на вопрос о своем отношении к науке в свете этого новоприобретенного знания. При этом не исключено, что в каких-то последующих ситуациях эта новая Я-концепция могла бы стать основанием для принятия решений. Например, раз они узнали о себе, что они преданы науке, они могли купить абонемент в лекторий, а раз уж они заплатили деньги за лекторий, им ничего не оставалось, кроме как убедить себя, что наука и правда играет большую роль в их жизни. Если в человеческих биографиях и есть какая-то последовательность, то она может возникать из такой ретроспективной рационализации совершенных довольно случайно поступков и основываться на ложной, но при этом реальной по своим последствиям обыденной психологической теории.
Роль психологического ситуационизма в социальных науках
Большая часть классических исследований в ситуационистской психологии были проведены в период с 1960-х по 1990-е годы XX века. Позднее почти всё остановилось: отчасти потому, что было непонятно, как эту программу развивать дальше. Стало ясно, что психологические тесты работают в предсказании поведения довольно плохо и на поведение влияют какие-то мелкие ситуативные ключи. Если нельзя создать типологию психологических типов, то логичным было бы попробовать создать типологию ситуаций. Это, по идее, должно было привести ситуационистов к социологии.Однако, несмотря на то, что психологический ситуационизм, казалось бы, близок к социологии, контактов с ней было не очень много. В классическом учебнике по социальной психологии «Человек и ситуация» Нисбетта и Росса социологических ссылок очень мало: авторы едва упоминают Гоффмана и Гарфинкеля, хотя те параллельно делали очень похожие вещи. Особенно Гоффман, который изучал ситуации и предлагал множество типологий для них.
Ситуационизм остается в каком-то смысле изолированным направлением. С одной стороны, он нанес значительный урон своим противникам, а с другой стороны, нельзя сказать, что выиграл войну с теориями личности, потому что действительно непонятно, что мы можем с ним сделать, кроме как признать, что все вокруг сложно. При всех своих дефектах и малой предсказательной силе психологические тесты остаются понятным исследовательским инструментом.
Можно сказать, что самое интересное продолжение психологического ситуационизма находится в сфере этики. Потому что он вызывает неизбежный вопрос: значит ли все это, что вместо Эйхмана надо было повесить ситуацию, в которой он находился? Дело в том, что из ситуационизма, как и из бихевиоризма, следует, что преступников как таковых не существует, кроме как в каких-то совсем экзотических случаях вроде Гейдриха. Но если бихевиоризм все-таки предполагает, что есть устойчивые паттерны поведения, от которых надо отучивать, то в ситуационизме его причины вообще лежат за пределами индивидуальной психики. Получается, что наказание всегда несправедливо: люди не отвечают за микроситуации, в которых оказываются. Но что такое справедливость в свете этого факта и как заниматься предотвращением преступлений — непонятно.
Еще более важный практический вывод, который стоит сделать из этого, — нам не следует поддаваться логике согласованности в описании личности, предполагающей, что только хорошие люди делают хорошие вещи и наоборот, плохие вещи делаются только плохими людьми. Эта логика чаще всего проявляется, например, когда какие-то неприглядные подробности жизни художников всплывают и заставляют зрителей пересмотреть свою точку зрения на их искусство. Мы интуитивно предполагаем, что, во-первых, искусство отражает личность творца и, во-вторых, что личность представляет собой нечто целостное, поэтому, если какие-то проявления этой личности кажутся нам неприемлемыми, мы делаем вывод, что и искусство, вероятно, не очень хорошее.
Все, что мы узнали от ситуационистских психологов о человеческой природе, предполагает, однако, что теория, согласно которой человеческая личность подобна куриному яйцу, которое не может быть испорчено частично, основана на психологической иллюзии.
